(После чтения Достоевского и свежего номера журнала «Диета» во время одного авиарейса)

Я жирный. Я омерзительно жирный. Я самый жирный из всех, кого знаю. Всё что у меня есть — это избытки веса по всему телу. У меня жирные пальцы. Жирные запястья. Жирные глаза (можете себе представить жирные глаза?). Во мне сотни фунтов излишней массы. Сало капает с меня как сливочный крем с мороженого. В обхват моей талии не могли поверить даже те, кто меня видел. Спору нет, я самый настоящий жиробас.

Читатель может спросить: есть ли какие-то преимущества или неудобства в том, что меня легче перепрыгнуть, чем обойти? Не сочтите за насмешку или парадокс, но должен вам ответить, что жир как таковой выше буржуазной морали. Это просто жир. То что жир может сам по себе иметь какую-то ценность, то что жир может, скажем, служить источником зла или объектом сострадания, это, разумеется, шутка. Абсурд! Ведь что такое в конце концов жир, как не концентрация фунтов? А что такое фунты? Всего лишь скопление клеток. Есть ли у клеток мораль? Можно ли сказать, что клетки находятся по ту сторону добра и зла? Кто их знает — они ведь такие маленькие. Нет, друзья мои, не стоит даже пытаться разделить жир на хороший и плохой. Нужно научиться смотреть на ожирение без оценки, без мыслей вроде «у этого парня жир высший сорт, а у того бедолаги — не жир, а какая-то гадость».

Возьмём случай с К. Он был такой свин, что не мог протиснуться в средних размеров дверной проём без помощи лома. В своём жилище К. перемещался из комнаты в комнату не иначе как полностью раздевшись и намазавшись маслом. Мне не понаслышке знакомы те оскорбления, что К. приходилось выслушивать от проходивших мимо шаек юных оболтусов. Как часто, должно быть, терзали его окрики «тумба!» или «пузан!». И как, наверное, ему было обидно, когда в канун Михайлова дня епископ, обернувшись к нему, произнёс в присутствии многих церковных сановников: «Эй ты, здоровенный горшок каши!»

Однажды, не в силах более выносить всего этого, К. сел на диету. Да, на диету! Сначала он отказался от сладкого. Потом от мучного, спиртного, от приправ и гарниров. Короче говоря, К. послал подальше всё то, из-за чего человек теряет способность завязывать шнурки на ботинках без помощи «Братьев Сантини». Мало-помалу он начал худеть. Рулеты сала исчезли с его рук и ног. Он перестал походить на пудинг и однажды вдруг предстал перед публикой человеком вполне приличного телосложения. Даже, можно сказать, привлекательного. Он казался счастливейшим из смертных. Я говорю «казался», потому что восемнадцать лет спустя, на смертном одре, когда лихорадка разбила его тощие останки, он кричал: «Мой жир! Верните мне жир! Прошу вас! Я должен вернуть мой жир! Кто-нибудь, верните мне мой вес! Каким же я был дураком! Расстаться со своим жиром! Бес меня попутал!» Думаю, смысл этого рассказа очевиден.

Читатель, должно быть, размышляет: ну, если ты такой жиртрест, то почему не пошёл работать в цирк? Потому что — признаюсь в этом без тени смущения — я не могу покинуть своего дома. Я не могу выйти на улицу, поскольку не в состоянии надеть штаны. Мои ноги слишком толстые для одежды. В них содержится больше солёной говядины, чем в магазинах на Второй авеню, — я бы сказал, примерно по дюжине тысяч сэндвичей на ляжку. И притом не все из них с постным мясом, если начистоту. Одно бесспорно: если бы мой жир умел говорить, он, вероятно, поведал бы историю невыносимого одиночества, возможно, добавив попутно несколько замечаний о том, как делать бумажные кораблики. Каждый фунт моего тела жаждет быть услышанным, в том числе подбородки с четвёртого по двенадцатый включительно. Мой жир необычный. Он столько всего повидал. Одни только икры прожили целую жизнь. Это не самый счастливый жир, но зато самый настоящий. Неподдельный жир. Поддельный жир — худший из жиров, хотя не знаю, есть ли он ещё в магазинах.

Но позвольте я расскажу вам, как я стал таким жирным. Ведь я не всегда был жирным. Церковь сделала меня таким. Когда-то я был худым. Очень худым. Настолько худым, что назвать меня толстым мог только человек с искажённым восприятием. Я был худым до того дня, как — по-моему, это случилось в мой двадцатый день рожденья — я зашёл со своим дядей в ресторан, выпить чаю с крекерами. Неожиданно дядя задал мне вопрос. «Ты веришь в Господа? — спросил он. — А если да, то сколько Он, по-твоему, весит?» Произнеся это, он глубоко и вкусно затянулся сигарой и, в своей самоуверенной манере, которую он культивировал, разразился приступом такого жуткого кашля, что я подумал, он начнёт харкать кровью.

«Я не верю в Бога, — ответил я. — Потому что, если есть Бог, тогда скажи-ка, дядя, почему на свете существуют бедные и лысые? Почему одним удаётся прожить целую жизнь невосприимчиво к тысячам смертельных врагов человечества, а других неделями мучает мигрень? Почему дни обозначаются числами, а не, скажем, буквами? Ответь мне, дядя. Или я шокировал тебя?»

Я знал, что опасаться нечего, поскольку ничто не могло шокировать этого человека. Ещё бы, ведь он видел, как мать его тренера по шахматам изнасиловали турки, и даже нашёл бы этот инцидент забавным, не продлись он так долго.

«Милый племянник, — сказал дядя, — Бог существует, независимо от того, что ты думаешь. Он повсюду. Понимаешь? Повсюду!»

«Повсюду, дядя? Как можешь ты говорить такое? Ведь ты даже не уверен, существуем ли мы. Смотри: вот я трогаю твою бородавку. Но разве не может это оказаться иллюзией? Разве не может вся жизнь оказаться иллюзией? Ты знаешь, что на Востоке есть целые секты святых людей, убеждённых, что ничего не существует вне их сознания, кроме устричного бара на центральном вокзале? Разве не означает это всего лишь, что мы одинокие и беспомощные существа, обречённые скитаться в равнодушной вселенной, не имея ни надежды на спасение, ни каких-либо иных перспектив, кроме страданий, смерти и пустой реальности вечного небытия?»

Я понял, что моя речь произвела на дядю глубокое впечатление, так как он ответил мне: «И ты ещё удивляешься, почему тебя больше не приглашают на вечеринки! Господи, да ты же болен!» Он осудил мой нигилизм и добавил с присущей старикам загадочностью: «Бог не там, где Его всегда ищут. Но уверяю тебя, дорогой племянник, Он повсюду. Например, в этих крекерах». С этими словами он распрощался, оставив мне своё благословение и счёт, похожий на список авианосцев.

Я вернулся домой, размышляя над тем, что же он имел в виду своим нехитрым утверждением — «Он повсюду. Например, в этих крекерах». Мне было не по себе и хотелось спать, а потому я прилёг на диван и немного вздремнул. Как раз тогда мне приснился сон, которому суждено было навеки изменить мою жизнь. Во сне я, прогуливаясь по сельской местности, внезапно испытываю чувство голода. Я буквально умираю от голода. Зайдя в ресторан, я заказываю открытый сэндвич с горячим ростбифом и картошку-фри. Официантка, похожая на мою домохозяйку (довольно невзрачную особу, при виде которой на ум сразу приходит стригущий лишай), пытается уговорить меня заказать куриный салат, на вид несвежий. Во время беседы женщина превращается в набор столового серебра из двадцати четырёх приборов. Я разражаюсь истерическим хохотом, внезапно переходящим в рыдания, а затем — в острую ушную инфекцию. Комнату заливает лучистый свет, и я замечаю приближающуюся ко мне мерцающую фигуру на белом коне. Это мой ортопед. Я грохаюсь оземь, охваченный чувством вины.

Таков был мой сон. Я проснулся с ужасным ощущением благополучия. Я вдруг стал оптимистом. Всё стало ясно. Заявление моего дяди отдалось в самой сути моего существа. Я отправился на кухню и принялся за еду. Я поедал всё, что попадалось мне на глаза. Пирожки, хлеб, хлопья, мясо, фрукты. Сочный шоколад, овощи с подливкой, вино, рыбу, сливки и лапшу, эклеры и колбасу, общей стоимостью свыше шестидесяти тысяч долларов. Если Бог повсюду, заключил я, значит Он в еде. Таким образом, чем больше я ем, тем ближе становлюсь к Господу. Побуждаемый этим новым религиозным рвением, я набивал брюхо как фанатик. Через шесть месяцев я стал святейшим из святых. Моё сердце всецело было посвящено молитвам, а живот самостоятельно пересекал границу штата. Последний раз я видел свои ноги как-то утром в четверг, в Витебске, и, насколько мне известно, они всё ещё там. Я ел и ел, всё прибавляя в размерах. Начать худеть означало бы для меня величайшую ошибку. Даже грех! Ведь, когда мы сбрасываем двадцать фунтов, дорогой читатель (осмелюсь предположить, что вы не такой огромный, как я), мы, может быть, теряем двадцать самых лучших наших фунтов! Возможно, мы теряем фунты, в которых содержится наш дух, наша человечность, наша любовь и доброта, или, как в случае с одним моим знакомым ревизором, — какая-то жирная дрянь вокруг бёдер.

Я знаю, что вы скажете. Вы скажете: да это же полностью противоречит всему — да-да, всему, — что я изложил выше! С чего это я вдруг стал приписывать безличной плоти какую-то ценность! Ну да, и что с того? Разве не есть сама жизнь величайшее противоречие? Взгляды одного человека на жир могут поменяться точно так же, как меняются времена года, меняются наши причёски, меняется сама жизнь. Ведь жизнь — это и есть перемены, а жир — это жизнь, точно так же, как жир — это смерть. Поняли? Жир — это всё! Кроме, конечно, тех случаев, когда у вас избыточный вес.

Перевод Арт. Белевича.