В день рожденья И. С. Баха в Большом зале Консерватории исполняли «Страсти по Иоанну».

Двое моих разбирающихся в музыке спутников во время антракта обсуждали исполнителей: тенор недостаточно силён, сопрано путает ноты. По завершении концерта по их довольным лицам можно было понять: они получили истинное удовольствие. Мгновенно — стоило только отзвучать овациям — переключились они с Баха на более волнующие их темы, заобсуждали то и сё, зашутили, а не сходить ли завтра на концерт Тотто Котуньо.

Я же молчал. Говорить совершенно не хотелось и не моглось. Я даже не мог аплодировать после концерта. В то время как зрители неистово били в ладони и кричали «браво», а артисты со сцены раскланивались во все стороны, мне казалось, что таким ярым проявлением не совсем релевантных музыке чувств нарушается возникшее во время исполнения трепетное ощущение одухотворённости. Словно бы этими аплодисментами и этим раскланиванием и публика, и музыканты принизили эффект от только что прозвучавшей музыки, которая была несоизмеримо выше, тоньше, глубже всех мыслимых человеческих эмоций.

Если слушать Баха не головой, а сердцем, он может дать гораздо больше, чем удовольствие от мастерства исполнителей. Слушая головой, можно подмечать все особенности звучания хора, оркестра, тонкости исполнения солистов. Однако все эти подробности отступают на задний план по сравнению с тем чувством — приподнятости, или даже очищения, — которое даёт музыка Баха. Моё впечатление от концерта было сродни впечатлению от посещения храма. Если, выйдя из храма, человек в тот же момент принимается курить, обсуждать новости, погоду и завтрашнюю работу, значит это посещение никак его не затронуло. То же и с музыкой Баха: она в буквальном смысле поднимает слушающего её — слушающего всем нутром, а не только разумом — над мелочностью повседневности, в которой так легко погрязнуть. После концерта я не мог не то что разговаривать о постороннем, но даже думать о чём-то пошлом, обыденном.

Похожие чувства я испытал во время последнего посещения Эрмитажа. Бесцельно пробродив часа три по залам с испанским, итальянским, немецким и нидерландским Возрождением, я в конце концов наткнулся на две картины Леонардо. Я рассматривал их и так, и эдак. Экскурсии одна за другой проносились мимо со скоростью пули. Я же всё никак не мог покинуть зал Леонардо: то приближаясь, то отходя подальше, то присаживаясь на корточки, — я словно хотел целиком впитать в себя эти картины. И, хотя в музее было ещё много на что посмотреть, я вышел из него, не глядя больше ни на одну картину. То было — пресыщение. Я не в силах был произнести ни слова, я чувствовал себя как зомби, накачанный искусством под завязку.

Возможно, у меня просто другой тип восприятия: я не могу воспринимать искусство только интеллектуально. Я не знаток музыки или живописи в том смысле, в каком знатоками являются музыковеды или искусствоведы: они могут точно рассказать всё о технике, характерных приёмах, отличительных особенностях стиля художника и т. д., и т. п. Мои же впечатления от музыки, книг, картин зачастую не выходят за пределы традиционного «понравилось/не понравилось». Я могу лишь попытаться приближенно выразить словами свои ощущения, ассоциации. Но всё это будет — чувственное, интуитивное. Говорить же о самом искусстве, как правило, не хочется — хочется пережить его воздействие и как можно лучше запомнить свои переживания, чтобы когда-нибудь, при желании, попробовать к ним вернуться.

Так что же такое вообще — искусство? Откуда оно приходит к нам и почему его воздействие порой бывает настолько сильным?

Версия для печати