29 апреля, через неделю после Пасхи, в Большом зале Консерватории прозвучало «Всенощное бдение» Рахманинова.

Прочитав о моих впечатлениях от «Страстей по Иоанну», один мой знакомый, тоже слушавший тот концерт, сказал, что, в отличие от меня, воздействие музыки на него длится ровно столько, сколько звучит сама музыка, плюс тот непродолжительный момент, когда дирижёр в последний раз опустил свою палочку, а аплодисменты ещё не раздались. После «Всенощного бдения» он спросил меня, разве я с ним не согласен? Я ответил: да, теперь да, хотя в тот раз всё было иначе.

Я не был нахлобучен Рахманиновым по самые уши, не застыл в оцепенении, не почувствовал себя нагим перед лицом Господа. Не будучи без остатка поглощённым собственно музыкой, я, вместе со всеми, был в состоянии оценить мастерство исполнителей. В чём же дело? В разности восприятия в каждый отдельно взятый момент? Отчасти да. Но думаю, что не в последнюю очередь — в самой музыке, в том воздействии, которое оказывает конкретное произведение на конкретного слушателя. «Страсти по Иоанну» — музыка смирения, раскаяния. Слушая Баха, человек преисполняется благоговейного трепета. Он словно пообщался с Богом напрямую, и Бог ласково шепнул ему на ухо, какой идти дорогой, не забыв добавить, что дорога эта будет трудна, но что такова доля всех смертных — идти со смирением этой стезёй, преодолевая сомнения и слабость. На всё воля Твоя, Господи, отвечает послушавший Баха. Его точка сборки оказывается в этот момент в таком положении, что он готов безропотно идти куда ему укажет Господь, бороться с соблазнами и искушениями и следовать этому пути до конца, понимая, что этот путь и есть единственно правильный. Финал же «Страстей» попросту удручающий: Христос, который только что шёл впереди и вёл тебя за собой, погибает в мучениях на кресте. Конец всему. Музыка стихает. Никто не аплодирует, все поникшие, кроткие и смиренные, молча покидают зал с опущенными головами. Каждый чувствует себя так, словно только что побывал на Голгофе и не смог спасти Христа от гибели. Правда, ничего похожего, как я уже говорил, в людях, окружавших меня в тот вечер, я не замечал, но сам чувствовал себя именно так. Словно бы через музыку сам Господь Бог дотронулся до меня — до самой моей сути, до самого сердца. Всё остальное было неважным.

Отправляясь слушать Рахманинова, я готовился к чему-то подобному. Однако всё вышло совершенно иначе. «Всенощное бдение», как и «Страсти Христовы», — произведение духовное, посвящённое евангельской тематике. Однако, в отличие от «Страстей», «Всенощное» повествует не о кончине Христа, а о его воскресении. Воздействие этого произведения оказалось для меня поистине неожиданным. Словно бы Христос, который тогда был распят и оставил меня на моём нелёгком пути в полном одиночестве и смятении, снова подошёл ко мне и мягко положил руку мне на плечо. И насколько же легче стало на сердце! Мною овладело ощущение безграничной радости. Радости не дионисийского толка, не той, когда безудержно предаёшься всяким излишествам, но радости поистине божественной. Именно той, которую, как мне кажется, и имел в виду Иисус. Бок-о-бок с Иисусом мне больше ничего-ничего не страшно, мне абсолютно не о чем беспокоиться, все мои невзгоды и печали остались где-то далеко, я снова полон отваги и решимости идти дальше своей тропой, ведь Христос со мною рядом. Он воскрес! Это такое счастье!

По-моему, люди вокруг меня тоже искренне радовались. Впрочем, за них сказать не берусь, посетители Консерватории — народ малопонятный. Быть может, меня окружали сплошь музыканты и музыковеды, внимательнейшим образом вслушивавшиеся в гаммы и аккорды. А может статься, на них точно так же повлияла эта светлая музыка. Ведь не могла же она оставить их равнодушными! И все расходились по своим домам не с тяжёлым камнем на сердце, а с необычайной лёгкостью на душе, с желанием непременно сделать что-нибудь хорошее или, по крайней мере, не делать плохого.

Вот что такое — Бах. Вот что такое — Рахманинов. И вот что такое — божественная музыка. Это не просто звуки, извлечённые в определённом порядке, это ещё и некая непонятная разуму сила, всякий раз сдвигающая восприятие слушателя в такие дали, куда он, может быть, своим ходом и не добрался бы. Что же касается до необъяснимой разницы в восприятии одних и тех же произведений разными людьми, то дело, по-видимому, в том, что язык музыки столь же индивидуален, сколь и универсален — каждый может его понять, но все понимают по-своему.