Годовщину советской власти отмечали в бывшем благородном собрании. По Колонному залу, сияющему огнями хрустальных люстр, свет которых отражался в зеркалах, разносились мои слова. «Истекший год был годом подлинной пролетарской диктатуры. Наша главная заслуга заключается в том, что мы перевели эти слова — пролетарская диктатура — с непонятной латыни на понятный русский язык…»

Грянула очередная волна оваций. Чтобы усмирить её, пришлось поразмахивать правой рукой. Увлекшись, я вынул из кармана и левую руку, но тут же осторожно засунул её обратно — сказалась боль от недавнего ранения. Дважды в этот год я был на грани гибели. 1 января в Питере мою машину обстреляла группа царских офицеров. Пуля скользнула по руке оказавшегося рядом швейцарского коммуниста Платтена, которой тот пригнул мою голову. 30 августа в меня стреляла Каплан. Две пули засели возле сердца. Чудом остался жив. И снова — в действии. Снова рублю воздух ребром правой ладони, то подчёркивая свою мысль, то тут же её опровергая. Зал затаив дыхание слушает мою внешне спокойную, но заряженную внутренне речь.

Почувствовав на спине пристальный взгляд, оборачиваюсь и замечаю истончённое немыслимо напряжённой работой лицо Якова Михайловича, глядящего на меня влюблёнными глазами, сквозь пенсне. Председатель ВЦИКа Свердлов как никто другой знает, какого напряжения ума, воли, скольких бессонных ночей стоил мне этот год. Кайзеровская Германия вынудила меня подписать несчастный, по моему выражению, Брестский мир. Невероятно большой ценой было заплачено за спасение молодой Советской Республики. Три четверти страны оккупировано интервентами, внутренняя буржуазия и кулачество стали их союзниками. Республика в кольце фронтов. Отрезаны все топливные и продовольственные районы страны. Нет нефти, угля, хлеба. Голод, холод, страшная болезнь «испанка» и сыпной тиф уносят тысячи жизней. Есть от чего прийти в отчаяние, впасть в пессимизм. Но всё это не свойственно мне. Напротив, чем грознее опасность, тем сосредоточеннее и увереннее становлюсь я в своих действиях, зажигая своей отвагой и оптимизмом колеблющихся, маловеров. И зал встаёт, как один, и поёт «Интернационал». И долго не смолкают овации…

Из Колонного зала возвращались с Яковом Михайловичем пешком.

— Как идёт мобилизация в Красную Армию? — спросил я.

— Перевалило за полмиллиона. Думаю, к весне будем иметь миллионную армию.

— А нужно по крайней мере пять миллионов, чтобы очистить страну от врагов. Пять миллионов! — Я рубанул распяленной пятернёй воздух. — Людей соберём. Но их нужно элементарно обучить, накормить, одеть, обуть… Армия Тухачевского сейчас движется на Урал, освобождать Сибирь, приближается зима. А мне рассказывали, что в полках целые роты буквально босиком шли в атаку на Симбирск.

— Я дал указание производить ревизии обуви в магазинах, на складах и у буржуазии, — сказал Свердлов.

— В буржуйских штиблетах далеко не уйдёшь, — заметил я. — А знаете что, Яков Михайлович, — лапти! Нас спасут лапти. И валенки. На Поволжье крестьяне такие отличные лапти плетут! Во всех наших губерниях валяются валенки. Замечательная обувь! Я одну пару валенок целых три года в Сибири носил не снимая. А ведь из пуда шерсти не меньше десятка пар валенок можно сделать.

— У меня такое предложение, Владимир Ильич, — создать чрезвычайную комиссию по заготовке валенок и лаптей. Дать ей полномочия по реквизиции шерсти, лыка на складах и изъятию готовой продукции у крестьян.

— Согласен! И назовём её — «Чеквалап»! Подумайте, кому поручить возглавить эту чрезвычайку.

Через два дня, 9 ноября, Свердлов торжественно объявил съезду Советов о революции в Германии. Вихрь восторга охватил Большой театр. Под самую люстру взлетали ушанки, матросские бескозырки, солдатские папахи. А 13 ноября на заседании ВЦИК Яков Михайлович предложил принять постановление об аннулировании Брестского мира.

До рассвета в ту ночь горел свет в моём кабинете. Собрались все члены ЦК. Даже те, кто возражал против унизительного и позорного Брестского мира, теперь говорили:

— Вы были правы, Владимир Ильич, правы, как всегда. Мы вышли из империалистической войны, и мирная передышка дала нам возможность укрепить власть, создать Красную Армию для защиты Республики, привлечь на сторону Советов беднейшее крестьянство.

— Не будем предаваться иллюзиям, — ответил я. — Опасность для Республики ещё очень велика. Англо-французские и американские империалисты не в гости к нам заявились, и нам нужно удесятерить свои силы, чтобы выдворить их. И кстати, германские рабочие голодают не меньше наших. Мы выходим из положения, отбирая излишки хлеба. Они до этого ещё не дошли. У них пока ещё Февраль, а не Октябрь. Как вы думаете, товарищи, нельзя ли при каждом элеваторе выделить какую-то часть зерна для германских рабочих? Наш братский долг — помочь им.

И пришлось русскому рабочему делить свою четвертушку хлеба с германским рабочим, а потом и с венгерским революционером, и с восставшим финским пролетарием… Таков уж российский характер — чуть что спешить на помощь и делиться последним с попавшими в нужду товарищами…